Про любовь и про войну

Написал намедни по понятному поводу в своем блоге, что Крым – наш. «Посмотрите на количество подписчиков сейчас и через сутки, — прокомментировала какая-то девушка. – Гарантирую: их количество убавится. Сочетание этих двух слов – красная тряпка для многих». И оказалась права. Количество френдов уменьшилось. А ведь с момента нашего Крыма прошло уже три года.

Крым наш, Бессмертный Полк, война на Донбассе , события на Украине – это явления-маркеры, по которым работает система распознавания «свой – чужой». Возвращение Исаакия и, вообще, отношение к Русской Православной Церкви – тоже в этом ряду.

Мы давно разбились на лагеря. Мы – это политически и общественно активные граждане страны, которым не все равно, что в этой стране происходит, и которые имеют возможность и желание высказывать свое мнение. В телевизоре, в фейсбуке, на кухне – неважно. Мы давно разделились на либералов и патриотов и с мест своих уже не сойдем.

А ведь совсем недавно все было иначе. Я дружил с Машей Слоним. Беседовал в фейсбуке с Андреем Макаревичем про еду. Мы обсуждали с коллегами из либеральных изданий всякое профессиональное.У всех была политическая позиция, но не она определяла суть взаимоотношений.

Все изменилось в 2014-м. Украина – Майдан, Одесса и, главное, Крым – заставила всех занять четкую и ясную сторону. И это, по сути, была бескровная гражданская война. Что там соцсети, где потери френдов измерялись тысячами! Знакомый знакомых загремел в кутузку за мелкое хулиганство, набив в московском баре морду какому-то гражданину за нехорошие слова про жителей ДНР. Известны случаи разводов. Я лично потерял не просто друга, а кума , то есть отца моего крестника, бывшего видным российским, а ставшего видным украинским политологом.

И эта война до сих пор не закончилась. Даже через три года словосочетание «Крым – наш» вызывает яростные споры.

Это кажется мне предельно странным. И очень опасным – то, что мы способны испытывать ненависть друг к другу за политическую позицию. Потому что от виртуальной гражданской войны до реальной – два клика, пара комментов.

Причина этого разделения – в ложности самого этого разделения. В том, что разделение – есть, а чего-то объединяющего, какой-то точки сборки – нет. Именно поэтому мы, русские, не только сейчас, но и сто лет назад, готовы убивать друг друга за политическую позицию. Тогда как есть что-то гораздо более важное. И это что-то – на поверхности. Это – патриотизм. У американцев, французов, немцев, да у кого угодно – тоже куча политических разногласий. Но нигде они не достигают такого накала, как у нас. Именно и только потому, что есть точка сборки нации, что-то несравнимо более важное, чем политические взгляды. Какая-то безусловная ценность. И эта ценность – патриотизм, любовь к своей стране.

Не то у нас. Это же странно, что существует политический лагерь патриотов. А остальные-то кто? Антоним любви – ненависть. Должно ли быть интересно мнение о стране человека, который эту страну ненавидит?

Патриотизм – это не политическая позиция. А нормальное состояние ума и сердца любого нормального человека. Любовь к своей стране – из того же ряда, что любовь к детям или родителям. Почему вы любите свою мать? Нет вопроса глупее.

И это не просто слова. Язык – это схема мира, существующая у человека в голове . Если какая-то группа людей презрительно именует другую группу людей патриотами, это может означать только одно. Что патриотизм не является для этих людей очевидной и бесспорной ценностью. Именно поэтому наши политические дискуссии так жестоки, вплоть до мордобоя. Сложно не выйти из себя, когда кто-то отрицает то, что ты считаешь основой вообще любых рассуждений о том, что происходит с твоей страной.

Можно, конечно, обсудить, стоить ли человеку дышать, есть и спать. А толку-то?

Нам надо как-то отказаться от этой странной дихотомии – «либерал – патриот». Она противоестественна, ее не существует в природе. Гораздо более правильное со всех точек зрения противопоставление – «патриот – непатриот».

И не надо врать, что либералы – точно такие же патриоты, просто у них другая точка зрения. Не может быть разных точек зрения на предательство Киева . Не может быть разных точек зрения на восстановление справедливости в Крыму. Не может быть разных точек зрения на то, что в Одессе добивали горящих людей и на то, что на Донбассе убивают мирных жителей.

Мнение свое они высказывать, разумеется, могут. Россия – одна из немногих стран, где за это ничего не будет. Но мы-то теперь знаем, как это называть.

m.kp.ru

«Моя веснянка». История любви подпольщицы и немецкого обер-лейтенанта

В курском с. Глушково лежат в одной могиле Маша Васильева, 18-летняя партизанка, и Отто Адам, немецкий офицер. Тяжёлый камень над их телами — словно печать, что охраняет тайну их любви.

История жизни и гибели Машин Васильевой и Отто Адама, собранная по крупицам, давно уже стала легендой в курских краях…

…«Машка — немецкая овчарка» — называли светлоглазую, с двумя длинными косами по плечам девушку, которая служила в немецкой комендатуре города Рыльска переводчицей. Даже родная мать презирала её за это. До поры. У всех секретов есть срок годности. Вот и её тайну в конце концов рассекретили — что Маша работала на подполье.

«Пользовалась «глухой почтой»: дуплом в дереве на окраине города, куда закладывала важные документы — списки угоняемых на работы в Германию, информацию о передвижении войск и боеприпасов, — рассказывает Элина Холчева, директор Глушковского музея. — Таким же способом иногда передавала динамит, вынесенный из комендатуры в сумке, в которой сверху для конспирации лежал русско-немецкий словарь».

Сумка с динамитом и словарём была тяжёлой. Её помогал нести завскладом комендатуры обер-лейтенант Адам. В сумерках они надеялись остаться незамеченными.

Секретные документы, тайные сведения — Отто Адам помогал как мог. На танцы в клубе, где подвыпившие немецкие офицеры нет-нет да и сболтнут что-нибудь лишнее, он брал её с собой. «Немецкая курва», — исходили желчью жители городка. Маша лишь гордо поднимала голову. Она спасала Родину и любила этого человека. А он любил Машу — и нашу Россию.

…Что же осталось от Маши Васильевой? Лишь воспоминания учительницы русского языка Марии Кузьминичны Шевченко: что приносила в школу подругам малину, вышивала крестиком, восторгалась Чапаевым. Да в Рыльском музее — её красная блузка, тетрадка по тригонометрии, расписание уроков и две песни, переписанные от руки. Что осталось от Отто? Фотография его родителей, которая всегда была с ним. И благодаря этому чёрно-белому снимку у истории, которая оборвалась в марте 43-го года, уже в мирные времена нашлось продолжение.

В лесу у партизан Отто носил шапку с распущенными «ушами», по-русски, набекрень, курил горький табак в самокрутках и как ребёнок радовался, когда удавалось выучить какое-нибудь новое предложение на языке любимой. Его называли «немец-партизан». А он называл Машу «моя веснянка». Они мечтали уехать после войны в Москву, выучиться и родить троих сыновей. Но по их следу уже шло гестапо.

Патронов у них, когда их настигли гестаповцы, было мало. В Званновском лесу, продираясь сквозь весенний бурелом, они отстреливались, пока не поняли, что не спастись. Никто этого не видел. Говорят, что могло быть так: Отто сначала выстрелил в висок Маше, прижав её голову к своей, а последним патроном убил себя. «Подоспевшие немцы, имевшие приказ взять партизан живыми, от злости стали палить по их телам, лежавшим рядом на талом снегу…» — рассказывает Элина Холчева. Но им уже не было больно.

Косы дочери

Тогда, весной 1943 года, их тела три недели пролежали в лесу, едва прикопанные, пока их не нашла Елизавета Николаевна Васильева, Машина мама. Доктор исторических наук, профессор Владимир Коровин приводит её слова: «Мне дали лопату, показали могилу. Только по косам я узнала Машу…» Косы дочери истлели и свободно легли ей в руки. Дочь и её любимого похоронили вместе. А заплетённые волосы ещё много десятилетий хранились в родительском доме.

«Трудно понять, что произошло. Кажется, что ещё вчера я видела Машу. Что остаётся? Могила. Кленовые деревья», — как будто на полуслове обрывается монолог матери. И хочется подхватить и продолжить, нанизать на эту леску новые слова, чтобы… удержать.

Кленовые деревья. Русское небо. Вечная память.

Маша и Отто — они остаются.

Мёртвые — в одной могиле. Живые — в нашей памяти.

www.aif.ru

Через войну с любовью. История одного солдата в письмах с фронта

Письма комиссара батальона 96-го Гвардейского стрелкового полка Евгения Блинова родственники бережно хранили и без нужды не трогали. Внучка комиссара Татьяна Горячева только в этом году впервые увидела почерк деда.

Тонкие листы бумаги, исписанные аккуратным мелким почерком, бережно хранились завёрнутыми в старые газеты более 70 лет. Фронтовые письма своего деда, погибшего на войне в 1942 году, оренбурженка Татьяна Горячева нашла недавно. Она знала об их существовании, но никогда не видела — бабушка и отец хранили их бережно и не показывали даже внукам солдата. Возможно, благодаря этому, слова любви и тревоги, написанные в окопах «на коленке», можно прочесть и сегодня.

«Родная моя Нюкошка, Ларочка и Толюшка!» — все фронтовые письма оренбуржца Блинова к своей семье (жене Евдокии, дочери и сыну) начинаются с нескрываемой нежности. Десятки конвертов и почтовых карточек он отправил в родной Чкалов меньше чем за год (а именно столько комиссар провёл на фронте). По некоторым из них можно восстановить картину войны и мира, увиденную советским солдатом.

6 декабря 1941 года

«…Непосредственно в боях с фашистами участвовал три раза — и надо сказать, какого-либо страха и боязни не чувствовал, а наоборот, мной овладевало спокойствие, и приходилось влиять на других возбуждённых и нервных бойцов. Начал писать, началась бомбёжка. Единственная печаль у меня — отсутствие каких-либо сведений о том, как вы живёте. Целую тебя крепко. Целую своих дорогих ребяток, Ларочку и Толюшку. Поцелуй ты их от меня, а они тебя».

27 декабря 1941 года

«…Часть находится в постоянном движении. Прошли всю Московскую область, очищая её от фашистских захватчиков. Нюка, передавай большой привет моей матери и родственникам».

15 января 1941 года

«…Дорогая Нюкаша! Меня беспокоит отсутствие от тебя писем. Выехал я из дома 8 октября, и хотя бы одно слово из дома было — ничего совершенно. Может быть, ты не получаешь от меня письма?

Прошу тебя по получении этого письма написать, что и как в семье… Я пока жив, меня это больше чем интересует. Мне дорога семья, и я хочу о ней знать, а если убьют, что вполне возможно в условиях фронта, тогда потребности у меня в этом не будет.

Нюкашка, милая, я уверен, ты это сделаешь».

29 января 1942 года

8 февраля 1942 года

«Родные мои, получил я ваши письма. Хорошее совпадение. Оба письма явились для меня дорогим подарком от Вас. Первое письмо я получил перед днём моего рождения, а второе на следующий день. За письма крепко целую.

Ты пишешь, что живёте хорошо. Если это так, я очень доволен и спокоен. Я нисколько не буду возражать, если ты продашь патефон с пластинками или, в крайнем случае, отдашь и рассчитаешься по долгам. Получаешь ли ты пособие на ребят и нужна ли тебе справка, что я нахожусь в действующей армии? Напиши.

Желаю самого лучшего. Целую крепко. Отец, муж Евгений».

11 февраля 1942 года

«Радость моя, дочурка Ларочка! Ты спрашиваешь, как я живу? Живу в лесу в шалаше — как будто бы весь век жил. К морозам привык. Живу и сплю на воздухе, ем на воздухе, работаю на воздухе. Опишу тебе в другой раз подробнее, сейчас тороплюсь. Целую тебя, моя дорогая дочка, и всех остальных. Твой папа».

12 февраля 1942 года

«Получаю письма от вас в условиях боевой обстановки — это большое счастье. Когда наши почтальоны говорят, что вам есть письма, верите ли, сердце усиленно бьётся, того и гляди разорвётся на куски от радости. Фронтовая жизнь доставляет немало лишений, а тем более, когда противник проявляет активность. И в этих условиях получение писем от своих друзей скрашивает и облегчает будни».

8 марта 1942 года

«Поздравляю с Международным женским днём, и дорогую милую Нюкашу с днём именин. Желаю здоровой, счастливой, спокойной, без лишений жизни и воспитывать наших дорогих деток без нужды и горя».

25 марта 1942 года

«Сегодня выписываюсь из госпиталя и еду в батальон выздоравливающих. Чувствую себя после гриппа, подхваченного уже в госпитале, ещё не совсем оправившимся.

Ты в прошлом письме пишешь об огороде, которым хочешь заняться с весны. Где этот огород будет? Огород иметь — вещь неплохая, но ты с ним окончательно замучаешься. Работать придётся вечерами, после работы и в выходные дни, следовательно, не будет совершенно у тебя отдыха».

16 июля 1942 года

«Беспокоюсь за здоровье всех — особенно, своей дорогой дочурки Ларочки. Не жалей вещей, продавай их (особенно из моих) и покупай продукты для себя и ребят. Здоровье, в конце концов, дороже всяких тряпок, которые можно купить хоть и втридорога, а здоровье на базаре не купишь.

Попроси дядю Поликашу, чтобы он Толюшку как-нибудь сводил хотя бы на Урал порыбачить. Поддерживай ради ребят своё здоровье. Может случиться, что меня не будет, и ты к тому же будешь плоха. Целую тебя, худенькую, свою родную Нюкашку, всю от ног до головы. Целую ребят».

31 августа 1942 года

«Пишу из блиндажа под свист артиллерийских снарядов, находясь от немецкой сволочи на 250–300 метров. Сегодня будем продвигаться вперёд. Надеюсь, фашистские гады получат по заслугам.

Чувствую себя хорошо, питание отличное. Вчера получил всё новое обмундирование — целиком, а сейчас трудно узнать. От перелезаний и лежания в щелях и блиндаже вымазался весь в глине и похож на печника. Ну, глина, говорят, не сало — потёр и отстало, так что после боя приведу себя в порядок.

Всё, что было у нас с тобой, родная моя Нюкаша, неприятности, прости и забудь навсегда. Твой Евгений».

Это письмо стало последним. Приписку в конце он сделал, словно предчувствуя, что этот бой он не переживёт и писать ему больше никогда не придётся. Спустя несколько дней, 3 сентября 1942 года, Евгений Блинов погиб в районе деревни Бекрино Темкинского района Смоленской области и похоронен в братской могиле. Ему, как и миллионам советских солдат, воевавших за спокойствие и счастливую жизнь родных, оставшихся в тылу, не суждено было обнять повзрослевших детей, понянчить внуков и увидеть правнуков.

Любовь и война

«. Конечно, там, на фронте, любовь была другая. Каждый знал, что ты можешь любить сейчас, а через минуту может этого человека не быть. Ведь вот, наверное, когда мы в мирных условиях любим, мы ведь не с таких позиций смотрим. У нашей любви не было сегодня, завтра… Уж если мы любили, значит, любили. Во всяком случае, вот неискренности там не могло быть, потому что очень часто наша любовь кончалась фанерной звездой на могиле. «

Нина Ильинская, старший сержант, медсестра

«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду. Я была пэпэже, то, что расшифровывается — походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная.
Первый командир батальона.
Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: «Сестричка! Сестренка!», а после боя каждый тебя стережет. Из землянки ночью не вылезешь. Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю. Промолчали. Гордые! А оно все было. Потому что умирать не хотелось. Было обидно умирать, когда ты молодой. Ну, и для мужчин тяжело четыре года без женщин. В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года. Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат нет. Дисциплина. Но об этом молчат. Не принято. Нет. Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью оттого, что махала руками — то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты — чего?» Кому расскажешь?
Первого командира убило осколком мины.
Второй командир батальона.
Я его любила. Я шла с ним в бой, я хотела быть рядом. Я его любила, а у него была любимая жена, двое детей. Он показывал мне их фотографии. И я знала, что после войны, если останется жив, он вернется к ним. В Калугу. Ну и что? У нас были такие счастливые минуты! Мы пережили такое счастье! Вот вернулись. Страшный бой. А мы живые. У него ни с кем такое не повторится! Не получится! Я знала. Я знала, что счастливым он без меня не будет. Не сможет быть счастливым ни с кем так, как мы были с ним счастливы на войне. Не сможет. Никогда.
В конце войны я забеременела. Я так хотела. Но нашу дочку я вырастила сама, он мне не помог. Палец о палец не ударил. Ни одного подарка или письма. Открыточки. Кончилась война, и кончилась любовь. Как песня. Он уехал к законной жене, к детям. Оставил мне на память свою фотокарточку. А я не хотела, чтобы война кончалась. Страшно это сказать. Открыть свое сердце. Я — сумасшедшая. Я любила! Я знала, что вместе с войной кончится и любовь. Его любовь. Но все равно я ему благодарна за те чувства, которые он мне дал, и я с ним узнала. Вот я его любила всю жизнь, я пронесла свои чувства через годы. Мне уже незачем врать. Я уже старая. Да, через всю жизнь! И я не жалею.
Дочь меня упрекала: «Мама, за что ты его любишь?» А я люблю. Недавно узнала — он умер. Я много плакала. И мы даже из-за этого поссорились с моей дочерью: «Что ты плачешь? Он для тебя давно умер». А я его и сейчас люблю. Вспоминаю войну, как лучшее время моей жизни, я там была счастливая.
Только, прошу вас, без фамилии. Ради моей дочери. «

Софья К-вич, санинструктор

«Мы были живые, и любовь была жива. Раньше это был большой позор – на нас говорили: ППЖ, полевая, подвижная жена. Говорили, что нас всегда бросали. Никто никого не бросал! Иногда, конечно, что-то не складывалось, так и сейчас бывает, сейчас даже чаще. Но в основном сожители или погибали, или до конца дней доживали со своими законными мужьями.
Мой брак полгода был незаконным, но мы прожили с ним 60 лет. Его звали Илья Головинский, кубанский казак. Я пришла к нему в блиндаж в феврале 1944 года.
–Как же ты шла? – спрашивает.
–Обыкновенно.
Утром он говорит:
–Давай, я тебя провожу.
–Не надо.
–Нет, я тебя провожу.
Мы вышли, а кругом написано: «Мины, мины, мины». Оказывается, я к нему шла по минному полю. И прошла».

Анна Мишле, санинструктор

«Прибыли на Первый Белорусский фронт. Двадцать семь девушек. Мужчины на нас смотрели с восхищением: «Ни прачки, ни телефонистки, а девушки-снайперы. Мы впервые видим таких девушек. Какие девушки!» Старшина в нашу честь стихи сочинил. Смысл такой, чтобы девушки были трогательными, как майские розы, чтобы война не покалечила их души.
Уезжая на фронт, каждая из нас дала клятву: никаких романов там не будет. Все будет, если мы уцелеем, после войны. А до войны мы не успели даже поцеловаться. Мы строже смотрели на эти вещи, чем нынешние молодые люди. Поцеловаться для нас было — полюбить на всю жизнь. На фронте любовь была как бы запрещенной, если узнавало командование, как правило, одного из влюбленных переводили в другую часть, попросту разлучали. Мы ее берегли-хранили. Мы не сдержали своих детских клятв. Мы любили.
Я думаю, что если бы я не влюбилась на войне, то я бы не выжила. Любовь спасала. Меня она спасла. «

Софья Кригель, старший сержант, снайпер

«- Но ведь была любовь?
— Да, была любовь. Я ее встречала у других. Но вы меня извините, может, я и не права, и это не совсем естественно, но я в душе осуждала этих людей. Я считала, что не время заниматься личными вопросами. Кругом зло, смерть, пожар. Мы каждый день это видели, каждый час. Невозможно было забыть об этом. Ну, невозможно, и все. Мне кажется, что так думала не одна я.»

Евгения Кленовская, партизанка

«Мы вместе с мужем ушли на фронт. Вдвоем.
Я многое забыла. Хотя вспоминаю каждый день.
Кончился бой. Не верилось тишине. Он гладил траву руками, трава мягкая. И смотрел на меня. Смотрел. Такими глазами.
Они ушли группой в разведку. Ждали их два дня. Я не спала два дня. Задремала. Просыпаюсь оттого, что он сидит рядом и смотрит на меня. «Ложись спать». — «Жалко спать».
И такое острое чувство. Такая любовь. Сердце рвется.
Я многое забыла, почти все забыла. А думала, что не забуду. Ни за что не забуду.
Мы уже шли через Восточную Пруссию, уже все говорили о Победе. Он погиб. Погиб мгновенно. От осколка. Мгновенной смертью. Секундной. Мне передали, что их привезли, я прибежала. Я его обняла, я не дала его забрать. Хоронить. В войну хоронили быстро: днем погиб, если бой быстрый, то сразу собирают всех, свозят отовсюду и роют большую яму. Засыпают. Другой раз одним сухим песком. И если долго на этот песок смотреть, то кажется, что он движется. Дрожит. Колышется этот песок. Потому что там. Там для меня еще живые люди, они недавно были живые. Я вижу их, я с ними разговариваю. Не верю. Мы все ходим и не верим еще, что они там. Где?
И я не дала его тут же хоронить. Хотела, чтобы еще была у нас одна ночь. Сидеть возле него. Смотреть. Гладить.
Утром. Я решила, что увезу его домой. В Беларусь. А это — несколько тысяч километров. Военные дороги. Неразбериха. Все подумали, что от горя я сошла с ума. «Ты должна успокоиться. Тебе надо поспать». Нет! Нет! Я шла от одного генерала к другому, так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Сначала он отказал. Ну, ненормальная какая-то! Сколько уже в братских могилах похоронено, лежит в чужой земле.
Я еще раз добилась к нему на прием:
— Хотите, я встану перед вами на колени?
-Я вас понимаю. Но он уже мертвый.
— У меня нет от него детей. Дом наш сгорел. Даже фотографии пропали. Ничего нет. Если я его привезу на родину, останется хотя бы могила. И мне будет куда возвращаться после войны.
Молчит. Ходит по кабинету. Ходит.
— Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, я любовь хороню.
Молчит.
— Тогда я тоже хочу здесь умереть. Зачем мне без него жить?
Он долго молчал. Потом подошел и поцеловал мне руку.
Мне дали специальный самолет на одну ночь. Я вошла в самолет. Обняла гроб. И потеряла сознание. «

Ефросинья Бреус, капитан, врач

«Недавно я выступала перед молодыми итальянцами. Они долго расспрашивали: у какого врача я лечилась? Чем болела? Почему-то они выясняли, не обращалась ли я к психиатру? И какие сны мне снятся? Снится ли война? Мол, русская женщина, которая воевала с оружием, для них — загадка. Что это за женщина, которая не только спасала, перевязывала раны, но сама стреляла, подрывала. Убивала мужчин. Их интересовало: вышла ли я замуж? Они были уверены, что нет. Одинокая. А я смеялась: «Все трофеи везли с войны, а я везла мужа. Есть у меня дочка. Теперь внуки растут».
Я о любви тебе не рассказала. Уже не смогу, потому что сердца не хватит. В другой раз.
Была любовь! Была! Разве без любви человек может жить? Может выжить? На фронте влюбился в меня наш комбат. Всю войну берег, никого не подпускал, а демобилизовался и разыскал в госпитале. Тогда признался. «

Валентина Чудаева, сержант, командир зенитного орудия

«Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание. «Нет, — говорю. — Я люблю человека, которого уже давно нет в живых». Он вот так близко ко мне придвинулся, прямо в глаза посмотрел, развернулся и пошел. Стреляли, а он шел и даже не пригибался.
Потом, это уже на Украине было, освободили мы большое село. Я думаю: «Дай пройдусь, посмотрю». Погода стояла светлая, хатки белые. И за селом так — могилки, земля свежая. Тех, кто в бою за это село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке. И вдруг смотрю — знакомое лицо. Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И фамилия его. И мне так не по себе стало. Страх такой силы. Будо он меня видит, будто он живой.
В это время идут к могиле его ребята, из его роты. Они все меня знали, они записочки мне носили. Ни один на меня не посмотрел, как будто меня не было. Я — невидимая. Потом, когда я их встречала, мне кажется. Вот я так думаю. Они хотели, чтобы и я погибла. Им тяжело было видеть, что я. живая. Вот я чувствовала. Будто я перед ними виновата. И перед ним. «

«Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят — это какие-то доли секунды. Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить.
Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы. Нес и целовал. «.

Нина Вишневская, старшина, санинструктор танкового батальона

«Начальником штаба был старший лейтенант Борис Шестерёнкин. Он на два года всего-то старше меня.
И вот он стал, как говорится, предъявлять претензии ко мне, без конца ко мне приставать. А я говорю, что я шла на фронт не для того, чтоб замуж выходить или любовь какую-то крутить, я воевать пришла!
Когда у меня командиром был Горовцев, тот ему всё время говорил: «Оставь старшину! Не трогай её!» а при новом командире начштаба распустился совсем, стал без конца ко мне приставать. Я его послала на три буквы. А он мне: «Пять суток». Я развернулась, и говорю: «Слушаюсь, пять суток!» Вот и всё.
Пришла к командиру роты (уже женщины пришли командирами рот): «Пять суток гауптвахты» — «За что? Почему?»
А я только: «Возьмите направление», — а сама сняла ремень, сняла погоны, всё уже. Иду в роту и говорю: «Девчонки, берите винтовки – меня на вести гауптвахту».
Ну, все как с ума сошли: «Как это? С чего?!» У нас была такая Баранова, и я вот ей говорю: «Пошли». А она в слёзы. Я говорю: «Приказ есть приказ. Бери винтовку!»
Командир роты сходила к начштаба, взяла у него направление, выписку, и повели меня на гауптвахту. Гауптвахта была в землянке. Привели туда, а там 18 девушек сидит! Две комнаты в землянке, но окна только наверху есть.
Вечером писарь мне несёт подушку и одеяло. Она суёт их вечером мне и говорит: «Шестерёнкин прислал», а я говорю: «Подушку и одеяло отнеси ему назад и скажи, пусть он под жопу себе положит». Я тогда настырная была! «

Нина Афанасьева, старшина женского запасного стрелкового полка

«У нас — комбат и медсестра Люба Силина. Они любили друг друга! Это все видели. Он шел в бой, и она. Говорила, что не простит себе, если он погибнет не на ее глазах, и она не увидит его в последнюю минуту. «Пусть, — хотела, — нас вместе убьют. Одним снарядом накроет». Умирать они собирались вместе или вместе жить. Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только — сегодня. Каждый знал, что ты любишь сейчас, а через минуту или тебя или этого человека может не быть. На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь. Я никогда никому не могла это объяснить. Там — другое время.
В одном бою комбата тяжело ранило, а Любу легко, чуть царапнуло в плечо. И его отправляют в тыл, а она остается. Она уже беременная, и он ей дал письмо: «Езжай к моим родителям. Что бы со мной ни случилось, ты моя жена. И у нас будет наш сын или наша дочь».
Потом Люба мне написала: его родители не приняли ее, и ребенка не признали. А комбат погиб. «

Нина Михай, старший сержант, медсестра

«У нас девчонки любовь закручивали. Одна закрутила любовь со старшиной, а его принесли без ног. Она от него удрала, а мы все осуждали».

Вилена Байкалова, медик

«Я уже рассказывала, что у нас служила санинструктором Стукалова Валя. Она мечтала стать певицей. У неё был очень хороший голос и такая фигура. Блондинка, интересная, голубоглазая. Мы с ней немножко подружились. Она участвовала в художественной самодеятельности. Они перед прорывом блокады ездили с выступлениями по частям. На Неве стояли наши эсминцы «Смелый», «Храбрый». Они вели огонь по району Ивановской. Моряки пригласили выступить у них нашу самодеятельность. Валя пела, а ей аккомпанировал старшина или мичман с эсминца Бобров Модест родом из г. Пушкина. Валя ему очень понравилась. В том же красноборском мешке, где была ранена я, ранило в бедро и Валю. Ей ампутировали ногу. Когда об этом узнал Модест, то он отпросился у командира корабля в отпуск в Ленинград. Узнал, в каком госпитале она лежит. Я не представляю где, но он достал цветы, это сегодня можно заказать доставку цветов, а в то время об этом даже не слышали! В общем, с этим букетом роз пришел в госпиталь, вручил Вале эти цветы. Встал на колени и попросил её руки. У них трое детей. Два сына и дочь».

Тамара Овсянникова, связистка

«Мой первый поцелуй.
Младший лейтенант Николай Белохвостик. Ой, смотрите, покраснела я вся, а уже бабушка. А тогда были молодые годы. Юные. Я думала. Была уверена. Что. Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь. Может, и единственная? Кто знает. Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он. Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Что. Это была настоящая любовь. Я почувствовала. Все знаки. Ай, смотрите, покраснела.
Мы его хоронили. Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро. Прямо сейчас. Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее. Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка. Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит. Как? Стали прощаться. Мне говорят: «Ты — первая!» У меня сердце подскочило, я поняла. Что. Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают. Мысль ударила: может, и он знал? Вот. Он лежит. Сейчас его опустят в землю. Зароют. Накроют песком. Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит. Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила.
Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю. Этот момент. Бомбы летят. Он. Лежит на плащ-палатке. Этот момент. А я радуюсь. Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви.
Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину. Это был первый. «

Любовь Гроздь, санинструктор

«Выходили из окружения. Куда ни кинемся — везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Все равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог. Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело. Каждый готовился умереть.
Вырвались утром единицы. Мало. Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулеметами. Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашел среди живых. Никогда не встретил. »

Из собранного Светланой Алексиевич

«У нас один офицер влюбился в немецкую девушку.
Дошло до начальства. Его разжаловали и отправили в тыл. Если бы изнасиловал. Это. Конечно, было. У нас мало пишут, но это — закон войны. Мужчины столько лет без женщин обходились, и, конечно, ненависть. Войдем в городок или деревню — первые три дня на грабеж и. Ну, негласно, разумеется. Сами понимаете. А через три дня уже можно было и под трибунал попасть. Под горячую руку. А три дня пили и. А тут — любовь. Офицер сам признался в особом отделе — любовь. Конечно, это — предательство. Влюбиться в немку — в дочь или жену врага? Это. И. Ну, короче, забрали у него фотографии, ее адрес. «

А. Раткина, младший сержант, телефонистка

«Я была в резерве, куда захотят, туда и пошлют. Стала просить: пошлите меня туда, где муж, дайте мне хотя бы два дня, мне только поглядеть на него один раз, а потом я вернусь и посылайте куда хотите. Все пожимают плечами. Но я все-таки узнаю по номеру почты, где мой муж воюет, и еду к нему. Приезжаю сначала в обком партии, показываю этот адрес мужа, документы, что я жена, и говорю, что хочу его видеть. Мне отвечают, что это невозможно, он на самой передовой, что отправляйтесь назад, а я вся такая побитая, такая голодная, и как это назад? Пошла к военному коменданту. Он посмотрел на меня и сказал, чтобы мне дали немного одеться. Дали мне гимнастерку, ремень подпоясаться. И он начал меня отговаривать:
— Ну что вы, там очень опасно, где ваш муж…
Я сижу и плачу, тогда он сжалился, дал мне пропуск.
— Выйдете, — говорит, — на шоссе, там будет регулировщик, и он вам покажет, как ехать.
Нашла это шоссе, нашла этого регулировщика, посадил он меня на машину, и я еду. Приезжаю в часть, там все удивляются, все кругом военные. «А вы кто? — спрашивают. Я не могу сказать — жена. Ну как такое скажешь, кругом бомбы рвутся… Я говорю — сестра. Даже не знаю, почему я так сказала — сестра. «Подождите, — говорят мне. — ее шесть километров надо идти». Как это я буду ждать, когда я так далеко добиралась. А как раз оттуда машины за обедом пришли, и там был старшина такой рыжеватый, конопатый. Он говорит:
— О, я Федосенко знаю. Но это в самой траншее.
Ну, упросила я его. На повозку посадили меня, еду, нигде ничего не видно, для меня это новость. Передовая, нигде никого, изредка стреляют. Приехали. Старшина спрашивает:
— А где Федосенко?
Ему говорят:
— Они вчера ушли в разведку, их застал рассвет, и они там пережидают.
Но связь у них есть. И ему по связи сказали, что пришла сестра. Какая сестра? Говорят: «Рыжая». А сестра у него черная. Ну, раз рыжая, он сразу догадался, какая сестра. Не знаю, как он там выполз, но Федосенко скоро появился, и мы там сделали встречу. Радости было…
Пробыла я у него один день, второй и говорю:
— Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь.
Он пошел к начальству, а я не дышу: ну как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно… И вдруг вижу — идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили все. и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина, дайте посмотреть на такую женщину. Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь помню.
Осталась я у них санитаркой. Ходила с ними в разведку. Бьет миномет, вижу — упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит:
— Куда ты прешь, чертова баба!! Подползу — живой…
Около Днепра ночью при луне мне вручили орден Красного Знамени. Потом мне говорили, что меня представили к ордену Красной Звезды, но я его не искала. Муж был ранен, тяжело. Мы вместе бежали, мы вместе шагали по такому болоту, вместе ползли. Пулемет был, допустим, справа, а мы ползли слева по болоту, и мы так прижимались к земле, что если пулемет был с правой стороны, то его ранило с левой стороны в бедро. Ранили разрывной пулей, и попробуй-ка наложить повязку, это же ягодица. Все разорвалось, и грязь, и земля — все туда.
А мы шли из окружения. Вывозить раненых некуда, медикаментов у меня тоже никаких. Одна надежда, что прорвемся. Когда прорвались, мужа эвакуировала до самого госпиталя. Пока я его довезла, было уже общее заражение крови. Это был Новый год. Он умирает… А он был много раз награжден, я собрала все его ордена, положила возле него. Был как раз обход, а он спал. Врач подходит и говорит мне:
— А вы идите. Вам надо уйти отсюда. Он уже мертвый.
Я отвечаю:
— Тихо, он еще живой.
Муж как раз открыл глаза и говорит:
— Что-то потолок голубой стал.
Я смотрю:
— Нет, он не голубой, он, Вася, белый. — А ему казалось, что голубой.
Сосед ему говорит:
— Ну, Федосенко, если ты останешься жить, тот ты свою жену должен на руках носить.
— И буду носить, — соглашается он.
Я не знаю, он, наверное, чувствовал, что он умирает, потому что он взял меня и поцеловал. Вот как последний раз целуют:
— Любочка, так жалко, у всех Новый год, а мы с тобой тут… Но ты не жалей, у нас еще все будет…
И когда осталось ему несколько часов жить, у него случилось это несчастье, что нужно было поменять ему постель… Я ему поменяла постель, ногу перевязала, а на подушку его надо подтянуть, это же мужчина, тяжелый, я его так тяну низко-низко, и вот чувствую, что это уже все, что еще минута-другая и его не будет…
И мне захотелось самой умереть… Но я носила под сердцем нашего ребенка, и только это меня удержало… Похоронила я мужа первого января, а через тридцать восемь дней у меня родился Вася, он с сорок четвертого года, сам уже имеет детей. Мужа звали Василий, сын у меня Василий Васильевич, и внук у меня Вася… Василек…»

Любовь Федосенко, санитарка

«Привезли раненого, полностью забинтованный, у него было ранение в голову, он чуть только виден. Немножко. Но, видно, я ему кого-то напомнила, он ко мне обращается: «Лариса… Лариса… Лорочка…» По всей видимости, девушку, которую он любил. Я знаю, что я этого товарища никогда не встречала, а он зовет меня. Я подошла, никак не пойму, все присматриваюсь. «Ты пришла? Ты пришла?» Я за руки его взяла, нагнулась… «Я знал, что ты придешь…“ Он что-то шепчет, я не могу понять, что он говорит. И сейчас не могу рассказывать, когда вспомню этот случай, слезы пробиваются. „Я, — говорит, — когда уходил на фронт, не успел тебя поцеловать. Поцелуй меня…“ И вот я нагибаюсь над ним и поцеловала его. У него из глаза слеза выскочила и поплыла в бинты, спряталась. И все. Он умер…»

Ольга Омельченко, санинструктор стрелковой роты

«Мы теперь каждый год все ветераны собираемся. И вот я выхожу из гостиницы, а девочки мне говорят:
— Где ты, Лиля, была? Мы так наплакались.
Оказывается, подошел к ним мужчина, казах, спрашивает:
— Вы откуда, девчата? Из какого госпиталя?
Они ему отвечают и говорят:
— А кого вы ищете?
— Я каждый год приезжаю сюда и ищу одну сестру. Она спасла мне жизнь, я ее полюбил. Хочу ее найти.
Мои девочки смеются:
— Да что там уж сестричку искать, там уже бабушка. Сединами голова убелена, уже все.
— Нет…
— Уже жена ведь есть, дети?
— Внуки есть, дети есть, жена есть. Душу потерял… Души нет…
Девочки мне это говорят, и мы вместе вспомнили: а не мой ли это казах?
…Привезли мальчишку казаха. Ну, совсем мальчишечка. Мы его прооперировали. У него было семь или восемь разрывов кишечника. Он безнадежный был. И настолько он лежал безучастный, что я его сразу заметила. И, как минутка лишняя, забегу к нему: «Ну, как дела?» Внутривенное сама сделаю, температуру измерю, и он выкарабкался. пошел на поправку. А мы у себя раненых не держали долго, мы на первой линии. Окажем помощь и отправляем их дальше. И вот его с очередной партией должны увезти.
Он лежит на носилках, мне передают, что он зовет меня.
— Сестра, подойти ко мне.
— Что такое? Что ты хочешь? У тебя все хорошо. Тебя отправляют в тыл. Все будет в порядке. Считай, что ты уже живешь.
Он просит:
— Я очень вас прошу, я один у родителей. Вы меня спасли. Я знаю… — дает мне подарок — колечко, маленькое такое колечко.
А я колец не носила, почему-то не любила. И я отказываюсь:
— Я не могу, не могу. Отвези его лучше маме.
Он просит. Раненые пришли, помогают ему.
— Да возьми, он же от чистого сердца.
— Это не мой долг, понимаете?
Но уговорили они меня. Правда, я это колечко потом потеряла. Оно было мне больше, и однажды заснула, а машину подбросило и оно где-то упало. Жалела очень.
— Вы потом нашли этого мужчину?
— Мы так и не встретились. Не знаю, тот ли это? Но мы его целый день вместе с девочками искали».

Лилия Будко, хирургическая медсестра

«Ушла я из Казани на фронт девочкой, девятнадцать лет. А через полгода писала маме, что мне дают двадцать пять — двадцать семь лет. Каждый день в страхе, в ужасе. Осколок летит, так кажется: с тебя снимают кожу. И люди умирают. Умирают каждый день, каждый час. Такое чувство, что каждую минуту. Простыней не хватало накрыть. В нижнем белье складывали. Страшная тишина стояла в палатах. Такой тишины я больше никогда не помню.
И я говорила себе, что ни одного слова любви в этом аду я слышать не смогу. Не смогу поверить. Из-за этого.
Девчонки постарше говорили, что, мол, если бы даже все горело, все равно была бы любовь. А я не соглашалась. Вокруг раненые, вокруг стон… У мертвых такие желто-зеленые лица. Ну, как ты можешь думать о радости? О своем счастье. Душа рвалась… И так страшно, что волосы седели. Я не хотела сочетать любовь с этим. Мне казалось, что здесь любовь погибнет мигом. Без торжества, без красоты какая может быть любовь? Кончится война, будет красивая жизнь. И любовь. Вот такое было чувство.
Убить могли каждую минуту. Не только днем, но и ночью. Война не прекращалась ни на минуту. А вдруг я погибну, и тот, кто меня полюбит, будет страдать. И мне так жалко.
Мой теперешний муж, он за мной так ухаживал. А я ему говорила: «Нет-нет, кончится война, только тогда мы сможем об этом говорить». Не забуду, как однажды он вернулся из боя и просил: «У тебя нет какой-нибудь кофточки? Одень, пожалуйста. Дай посмотреть, какая ты в кофточке». А у меня ничего не было, кроме гимнастерки.
Я и подружке своей говорила: «Цветов тебе не дарил, не ухаживал… И вдруг — замуж. Разве это любовь?» Я ее чувств не понимала…»

Мария Божок, медсестра

«В 1944 году, когда прорвали и сняли блокаду Ленинграда, соединились Ленинградский и Волховский фронт. Мы освободили Великий Новгород, Псковскую область, вышли на Прибалтику. Когда освобождали Ригу, было время затишья перед боем, мы устроили песни-пляски, и к нам пришли летчики с аэродрома. Я с одним потанцевала. Была строгая дисциплина: в 10 часов старшина командовал «отбой», и солдаты строились на проверку. Ребята с девочками попрощались, пошли. Солдат, с которым мы танцевали, спрашивает: «Как звать тебя?» – «Зина». – «Зина, давай обменяемся адресами. Может, кончится война, живы останемся, встретимся?». Я ему дала адрес бабушки…
После войны, работая пионервожатой, прихожу домой, смотрю, бабушка стоит у окна, улыбается. Думаю: «Что такое?» Открываю дверь, стоит летчик Анатолий, с которым мы танцевали. Он закончил войну в Берлине, сохранил адрес и приехал. Когда мы с ним расписались, мне было 19, а ему 23 года. Так я попала в Москву, и мы прожили вместе всю жизнь».

Зинаида Иванова, связистка

«Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним поклялись, если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска…
Мы поехал в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление. я услышала обидные слова. До этого же кроме как: «сестричка родная», «сестричка дорогая» ничего другого не слышала. А я не какая-нибудь была, я была красивенькая, чистенькая.
Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: «На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?»»

Тамара Умнягина, гвардии младший сержант, санинструктор

«— А любовь была на войне? — спрашиваю я.
— Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в них женщин. Хотя, на мой взгляд, они были чудесные девчонки. Но это были наши подружки, которые выволакивали нас с поля боя. Спасали, выхаживали. Меня дважды вытаскивали раненого. Как я мог к ним плохо относиться? Но вы могли ли бы выйти замуж за брата? Мы называли их сестренками.
— А после войны?
— Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она — умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны. После грязи, после вшей, после смертей. Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин. У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли. «

Из разговора Светланы Алексиевич и Николая, командира саперного батальона

«Была ли на войне любовь? Была! И те женщины, которых мы встретили там, прекрасные жены. Верные подруги. Кто женился на войне, это самые счастливые люди, самые счастливые пары. Вот мы тоже полюбили друг друга на фронте. Среди огня и смерти. Это — прочная связь. Не буду отрицать, что было и другое, потому что долгая была война и много нас было на войне. Но я больше помню светлого. Благородного.
На войне я стал лучше. Несомненно! Как человек я стал там лучше, потому что там много страдания. Я видел много страдания и сам много страдал. И там неглавное в жизни стразу отметается, оно лишнее. Там это понимаешь. Но война нам отомстила. Но. В этом мы сами себе боимся признаться. Она догнала нас. Не у всех наших дочерей сложились личные судьбы. И вот почему: их мамы, фронтовички, воспитали так, как они сами воспитывались на фронте. И папы тоже. По той морали. А на фронте человек, я вам уже сказал, сразу был виден: какой он, чего стоит. Там не спрячешься. Их девочки представления не имели о том, что в жизни может быть по-иному, чем в их доме. Их не предупредили о жестокой изнанке мира. Эти девочки, выходя замуж, легко попадали в руки проходимцев, те их обманывали, потому что обмануть их ничего не стоило. «

Саул Подвышенский, сержант морской пехоты

Источники:
С.Алексиевич, «У войны не женское лицо»
С.Алексиевич, «Последние свидетели»

m.diletant.media